После моего переезда к Ольге Марковне мы с Киром общались только по телефону. Сначала чуть ли не ежедневно. В основном звонил он. Всякий раз Кир спрашивал, как идут дела. Но уже скоро я заметила, что его не интересовали подробности о моей изменившейся жизни. Стоило мне ими увлечься, как он в первый удобный момент переводил разговор на другое. Я стала лаконичнее. И суше. А наши телефонные разговоры становились все короче. И все реже.

Он хотел мне помогать. В первые дни Кир часто спрашивал, мог ли он быть мне чем-то полезен, но я всегда отказывалась. И Кир перестал предлагать мне свою помощь. Помогать мне – означало помогать матери, а она этого не любила. Мою помощь она из необходимости принимала, от других же ее не хотела. В результате все, что ей было нужно, для нее делала только я. И Кир незаметно отодвинулся в сторону. Меня это напрягало? Да нет, наша новая взаимоудаленность друг от друга сложилась по вполне понятным причинам. Я говорила себе, что это временно. А время шло.

По утрам я помогала матери встать с постели и одеться. Вечерами я помогала ей забраться в ванну и на всякий случай оставалась рядом. Я готовила для нас с ней завтрак, обед и ужин. Я ходила за покупками и лекарствами. Я убирала в квартире, искала в шкафах по ее просьбе вещи, листала для нее, когда ныло перетруженное запястье ее левой руки, рекламные буклеты из ее почтового ящика – она привыкла их просматривать. Были еще сотни других ежедневностей, которые мать не могла выполнять одной рукой, когда ею еще надо было держать палку, ручку, ложку, расческу и т. д. и т. п.

Время от времени я думала нанять домработницу, которая помогала бы мне также и с уходом за Ольгой Марковной. Но было бы мне спокойно на душе, если бы я заставила мать терпеть рядом с собой чужого человека? Да и с моим теперешним заработком я не могла бы платить за профессиональную помощь, другой же я не хотела. Были, конечно, еще и деньги, оставленные для матери Элеонорой, но я не желала ими пользоваться. В результате я отказалась от мысли о какой-либо поддержке со стороны.

Мать не только не хотела присутствия посторонних у себя дома. Она не хотела также делить меня с посторонними. Вечером, после приема снотворного, возвращая мне стакан с остатком воды, она всегда спрашивала: «Ты будешь дома?» и ждала от меня «да». Сказать «нет» означило бы согласие на дебаты о необходимости моего присутствия в квартире, даже когда Ольга Марковна спит, и в итоге не дать сработать снотворному.

У нас бывали дискуссии на эту тему и в дневное время. Мать часто упрекала меня, что я только и жду момента, чтобы от нее сбежать. Через какое-то время мне все же удалось с ней раз и навсегда договориться, что, когда она заснет, я буду без предупреждений выходить из дома подышать свежим воздухом. Если же мне надо будет куда-то уехать на весь вечер, я обязательно расскажу ей, куда и зачем. Мать уверяла меня, что сойдет с ума, если вдруг проснется и, полусонная, начнет меня звать, а дома пусто.

Если бы мне после дневного марафона с Ольгой Марковной захотелось выбраться из дома на весь вечер, то я бы поехала только к Киру или куда-то вместе с ним. Рассказывать матери о Кире я не желала. В результате я общалась с ним лишь по телефону. И только тогда, когда не валилась с ног от усталости, а такое в первое время было редко.

6

И у Ольги Марковны, кроме меня, не было другого живого общения. Ей никто не звонил, к ней никто не приходил. Соседи по лестничной площадке, с которыми у нее в прошлом были контакты, переехали, и теперь в трех квартирах рядом с нашей жили люди, которых мать не знала даже по имени. Я спросила ее раз о тете Нине, ее старой подруге, которую знала и сама. «Нет у меня никаких подруг», – резко ответила она.

О родственниках я и не спрашивала. Родственники имелись только у отца, мать же была единственной, кто чудом уцелел в бомбежку, в которую погибла вся ее семья. Она попала в детский дом и выросла там. А поскольку Ольга Марковна этого стеснялась, то сделала все возможное, чтобы никто из ее детдомовского детства не смог отыскать ее в ее взрослой жизни. Я, конечно же, и раньше знала, что она избегает встреч со своими «однокорытниками», как она называла тех, с кем вместе выросла, но не думала, что у нее, кроме собственных детей, никого нет.

Я ушла из дому, когда Ольга Марковна собиралась на пенсию. Как одиноко она жила, перестав работать, я узнала только сейчас. Шестнадцать лет у нее была только Элеонора. Теперь у нее была только я. И потому я очень удивилась, когда в ее квартире вдруг зазвонил телефон.

Это было после обеда, когда мать спала у себя в комнате. Я спешно взяла трубку. Мысли, что это могла быть Элеонора, у меня не было, но она могла появиться у матери, и я хотела это предотвратить. Ольга Марковна никогда не умела спокойно переносить свои разочарования, а сейчас особенно. А то, что ее ждало бы разочарование, я была уверена, поскольку пообщалась с Малгеру.

– Это Эля? – услышала я немолодой женский голос, который показался мне знакомым.

– Ее нет. А кто ее спрашивает?

– А ее мама дома? – продолжала спрашивать женщина, не пожелав назваться.

– Она сейчас не может подойти. С кем я говорю?

– Вы сами-то кто? Уж не сестра ли Эли?

И тут я поняла, кто звонит: это была Софья Ивановна, мать Федора.

– Как вы меня нашли? – вырвалось у меня.

– А я искала не вас. Я искала Элю. Я подумала, вдруг она уже вернулась в Москву. Я хотела ее спросить о Феде… Вас зовут… Дашей?

– Машей.

– Простите, Маша. У меня плохо с памятью. Значит, с мамой сейчас вы. Как она?

Софья Ивановна посочувствовала, узнав от меня о несчастном случае с Ольгой Марковной, и заговорила о другом.

– Вы мне говорили, что кто-то из ваших знакомых собирался поехать к Феде, чтобы поработать с ним на его гастролях. Он еще в Москве или уже у Феденьки?

Я вспомнила байку, которую рассказала Софье Ивановне в одну из наших встреч. Чего я только тогда не делала, чтобы получить от нее телефон ее сына и хоть что-то узнать об Элеоноре, но все было напрасно. Это воспоминание убило возникшее было сочувствие к Софье Ивановне, признавшейся мне, что Федор ей уже давно не звонит.

Не церемонясь с